Двенадцать пушистых «одуванчиков»

Евгений Иванович Носов был потрясающе тонким, мудрым, добрым человеком, очень талантливым. И, конечно, в отношении ко всему живому – тоже.
Вот его классический рассказ «Белый гусь». М.М.Колосов писал Мастеру: «Сколько раз читаю твоего «Гуся», столько плачу…» Так и другие читатели. Разве можно удержаться, прочитав такие строчки: «Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его середине никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. То был Белый гусь.
Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.
Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу…»
Любящий отец, мужественная птица… А вначале?
Казалось бы, действительно у нашего героя только важность начальника, командира. Как остроумно найдено сравнение именно с адмиралом, как не просто показано важничанье в характере птицы, а на грани с достоинством, с бесстрашием, с практичностью.
«Если бы птицам присваивали воинские чины, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Все у него было адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревенскими гусями.
Евгений Иванович с уважением относился к людям любого возраста, недаром свое интервью «Пионерке» он назвал «Детство – пора серьезная». Вот и, описывая в рассказе курочек, он ласково и с юмором сравнивает их со школьницами, тут же, правда, делая заслуженный упрек в адрес молодежи.
«Молодые же курочки, как бы оберегая еще мало ношенные, ладно пригнанные платьица, всей своей новизной и легким облегающим кроем делавшие их похожими на школьных выпускниц, предпочитали более опрятное и необременительное занятие, впрочем, как и вся теперешняя молодежь. Будто на конкурсном подиуме, картинно, долговязо прохаживаясь вдоль стены, как бы демонстрируя эту свою долговязость в желтых колготках».
Так и в рассказе «Тепа».
«К середине лета закурчавились Петровнины цыплята. Разоделись в свой веселый трикотаж: три курочки получились чернявенькие, три – в мелкую серую смушку, а остальные выбрали себе мягкий каштановый цвет. Ну, прямо красавицы! Правда, на маленьких аккуратных головках еще не было никаких украшений – ни гребешков, ни сережек, да и мини-хвостики едва проступали между полами молодых крыльев. Шустрик тоже принарядился: накинул на себя огнистый, расшитый позолотой, выпускной офицерский мундирчик».
Когда в парке впервые читали рукопись «Тепы», сначала казалось, в рассказе показана обычная деревенская жизнь, не предвещавшая беды, а в конце – взрыд, голос сорвался:
«Пригляделась Петровна к стылому сумраку, а в уголке, на земляной трухе, ворох из сырых перьев… Голова с отмороженным гребнем откинута, глаз плотно задернут мутным шершавым веком, как бы навощенный клюв, так и не исполнивший своего первого «кукареку», прочно скован мерзлотой…» Погиб Тепа, добрый, несмелый, замерз на своем одиноком насесте. Горько… Люди так не бережны и часто безразличны к нашим меньшим братьям, которые и живут-то свой столь короткий век только для нас. Да и среди них самих тоже нелады. А как защититься от плохого? Не всем это под силу. Вот и Тепе тоже. А ребятишки из Москвы, которые прочитали этот рассказ вместе с учительницей в журнале «Уроки литературы», написали автору, что нельзя быть таким, как Тепа, надо уметь защитить себя, дать отпор… И автор не обиделся – отцы и дети, что поделаешь…
Когда горестным летом 2002-го года мы ехали с ГТРК снимать телефильм «О Мастере» на его родину в Толмачево, меня удивило сходство этой деревни с той, что описана в рассказе «Жаних». А в довершение к этому на дорогу вдруг выбежала маленькая собачара, и я не удержалась: «Женя, смотри, как она похожа на Жучка!» И вдруг открылась калитка и женщина позвала: «Жук, Жучок!» И наши слезы…
«Жаних» – чудесный рассказ, который очень пришелся по душе радиожурналисту Ларисе Тишко, и она прочитала его в передаче, очень мило передавая речевые особенности его персонажей… А журналы все не хотели печатать букву «а» в слове жених, и только в «Смене» редактор Сергей Степанов, который очень любил Евгения Ивановича и его творчество, взял и букву «а» выделил красным цветом…
«Впереди Павловны, бойко шустрил по дорожке, выныривая из кашек и полынков, мохнатый белый завиток, из чего следовало, что Павловна жалует не одна, а в сопровождении некой живой души ростом не выше окрестного травостоя. Этакий крутой крендель способен сотворить только собачонок, пребывающий в добром расположении духа от своего беспечного путешествия в летний погожий день, да еще бегущий впереди хозяйки!
Перед магазином собачонок, не зная, что ему делать, присел и вопрошающе оглянулся на Павловну. Когда она скрылась за дверью магазина со словами: «Нельзя, нельзя нехристю!», Жучок истово поскреб захлопнувшуюся дверь и, убедившись в ее неприступности, тоненько и слезно заскулил, а потом, сложив перед собой обе передние лапки – белое к белому, коготок к коготку, – смиренно приник к ним головой…»
Когда я на экскурсии говорю об этом рассказе, все хочется смастерить фразу, что автор так написал об этом, как будто сам был на месте Жучка…Но не решаюсь, не так поймут… Но то, как написан рассказ, свидетельствует о единении писателя с окружающим миром. Глубокое знание его реалий, потрясающее сочувствие всему живому, умение и ласково, и серьезно, и с большим чувством юмора передать это – главные особенности Мастера. Ведь никакие серьезные наши проблемы не смогут обойтись без этого окружения, которое ждет нашего участия, понимания и помощи и в свою очередь помогает всем нам.
Сам он даже в раннем своем возрасте был человеком серьезным и ответственным: так учился, вникая во все тонкости любого предмета, так заботился о сестренках, даже к рыбалке относился как к серьезнейшему занятию, тщательно готовился к каждой поездке и сердился на приятелей, которые в этом были небрежны. Так же и писал, выверяя каждую строчку до буковки, до запятой, переписывая иной раз страницу до двадцати раз.
Рассказ «Собачий наперсток» был написан, что называется, с натуры, и я была тому свидетелем.
«На одном из городских рынков, в крытом мясном ряду, уже много серых осенних дней обретается ничейная собака. Она крепких широкогрудых статей, хорошего строгого окраса. В ее облике еще угадывались некие черты ротвейлеров, и поныне она сохранила родовую осанистость, с чем никак не вязались ее теперешнее нищенство и бездомность. Она не рыскала у прилавков, не подлезала под столы в поисках случайно оброненных кусочков, не обнюхивала сумки и авоськи прохожих, как обычно вели себя остальные базарные побродяжки, а часами недвижно стояла у самого конца ряда, у последнего столика».
Здесь уже совсем другой «образ». Евгений Иванович, как знают многие его друзья и читатели, знал, по-моему, все на свете. Так и особенности животных, в частности, собак, какие же они разные! И разными словами о них написано.
«Собака ревностно бросалась глазами, ловила каждый жест продавца, и это было какое-то странное состояние, захватывающее каждую ее живую клетку цепенящим азартом, после которого она больше ничего стороннего не видела и не воспринимала. Это ее многочасовое стояние чем-то напоминало игру в наперсток, которым ловко манипулировал продавец, всякий раз показывая ей пустышку. Однако она по-прежнему искренне верила и обреченно надеялась, что уж следующий-то кусок, поддетый и приподнятый вилкой, будет непременно ее куском…»
А вот и рассказ с экзотическим персонажем. Он начинается, как иные заграничные романы – с таинственного «сокрытия» главного персонажа. Читаем и не знаем, о ком речь.
«У нее просторное розовое лицо, но не гладкое и пухленькое, как у детей такого же возраста, а мелко испещренное еще не огрубевшими складками, какие бывают на нежных подошевках младенцев. Эти многочисленные лучики и сборочки на щеках и под глазами, присущие ей от рождения, делали ее много старше, тогда как живые, непоседливые глаза, словно выточенные из золотистых янтарных камушков с вкраплением черных мушек зрачков, полнились наивной детской распахнутостью, непринужденным доверием ко всему миру и окружающим вещам, создавали какой-то странный облик мудрой старушки с бантиком».
Что же это за старушка? Да обезьянка Тана! Ее хозяйке захотелось сделать парадный портрет своей любимицы, и она пригласила фотографа. А он выбрал момент, когда Тана задремала, и снял ее – сонную, беззащитную, такую трогательную и милую… «Это я для себя», – тихо объяснил он, отвечая на возмущение претенциозной дамы. В этом и сам автор, начиная с его врожденной скромности и деликатности, желания видеть только естественное во всем и умение радоваться ему – что в окружении, что в характерах людей и их отношениях, и кончая удивительным восприятием мира как естества.
До сих пор мы говорили непосредственно о жизни животных, а вот в рассказе «Холмы, холмы» – вещи сугубо социальные, напрямую связанные с людьми, с жизнью нашего общества.
«Прочитала рассказ «Холмы, холмы» и даже плакала», – пишет ему одна из читательниц.
«И тут только за бурьянами на извиве дороги углядел я малоприметную темную спину какого-то животного. Оказалось, это был понуро и недвижно стоявший жеребенок.
Я прибавил ходу, еще не осознав, не найдя объяснения, откуда и почему он тут, один в безлюдном поле на хлестком ветру – эта сеголетняя кроха, неуклюже большеногий, еще весь по-первородному плосконький, шаткий и неуверенный в себе, он никак не откликнулся, не пошевелился…
– Кось! Кось! Кось! – еще за несколько шагов протянул я руку и негромко, вкрадчиво позвал совершенно забытым словом, не слышанным со времен моего детства, и так внезапно, самопроизвольно и легко всплывшим вдруг из завалов памяти. – Кось! Кося! Косечка!
Но тут же запнулся и умолк, увидев на открывшейся дороге у ног жеребенка громоздкое и безвольное тело взрослой лошади.
Она лежала, запрокинув на травяную обочину тяжелую костистую голову. Само же тело почти наполовину засосало жидкой дорожной хлябью.
«Как же так? Как же это? – убито, потерянно недоумевал я, озираясь и невольно ища окрест какую-нибудь человеческую душу. – Ах, несчастье-то какое!»
– Не бойся, не бойся, маленький, – я притронулся к жеребенку и осторожно провел ладонью по его мокрой и стылой спине. Он содрогнулся, и волна ознобной дрожи пробежала под моими пальцами. – Ну, не надо, не надо бояться. Вон как тебя затрясло. Где же твой хозяин? Как это он оставил тебя, такого кроху, одного?
Я обхватил жеребенка за шею и легонько, но настойчиво колыхнул его, с усилием потянул на себя. Но тот вдруг весь напрягся, упористо воспротивился.
– Ну, вот видишь ты какой… Чего же ты не идешь, глупый? Чего ждешь? Вон как промок, нахолодал. И не ел, не пил невесть сколько. Пойдем, а? Не поднимется она теперь, твоя мамка, понимаешь? Не накормит теплым сладким молочком. Если не догадаются люди оттащить от дороги и закопать, изорвут ее лисы и бродячие собаки, исклюет воронье. А остатние кости ночные КамАЗы да трактора затопчут в грязь. Пойдем, отсюда, голубчик. А то и ты тут окоченеешь. И тебя зверье разнесет… Вон, видишь, вороны уже сидят, дожидаются…»
Сколько сострадания, желания помочь малышу, искреннего огорчения от его непослушания и, конечно же, настоящего горя в душе от нашей социальной неустроенности, бездушия людского и невозможности что-либо изменить. Где-то мы уже вспоминали строчки грустной бардовской песни: «Не победить содом ни словом, ни пером, тем более когда перо прекрасно…»
И все же мы будем надеяться и верить в лучшее, в то, что доброты в мире больше, чем зла, и что прекрасные книги в этом будут людям помогать во веки веков.
Евгения Спасская