О музыке и не только

Наталья Лымарь, главный редактор:
– Сергей Георгиевич, мы тут с коллегами до вашего прихода говорили, что интерес к классической музыке возрождается, да и, наверное, вообще к классическому искусству. Вы согласны?
Сергей Проскурин:
– Я согласен, и это очевидно по тем тенденциям, которые проходят в Европе, по европейским концертным залам, по тем концертным залам, которые мы анализируем, за которыми внимательно наблюдаем в Санкт-Петербурге и Москве. На спектакль Большого театра сейчас практически попасть невозможно.
– Откуда это идет: от политики государства в области культуры или от желания людей?
– Мы все вместе начинаем понимать настоящее искусство, созданное столетия назад, отшлифованное временем. Ведь лучшие образцы выжили. Мы знаем достаточное количество опер Верди, симфоний Гайдна, а звучат те, которые оказались наиболее удачными.
На рождественский концерт Венского симфонического оркестра билет нужно покупать за год. Это уже традиция. Когда я писал свою книгу «Музыка эпохи барокко», я столкнулся в Вене с очень интересным материалом, в котором говорится, как двое вельмож, очень богатые люди, один торговец пивом, другой – колбасой, решили своих детей поженить. Чтобы праздник удался, был подписан договор, что свадьба будет продолжаться два года. Пригласили оркестр, и на протяжении двух лет каждый прохожий на площади мог выпить кружку пива и съесть одну сосиску. И на протяжении двух лет тут же каждый вечер играл оркестр, музыку можно было послушать, потанцевать, и это стало частью культуры. У кого-то часть культуры – сражения на арене, а у кого-то – музыка. Поэтому Шуберт, Моцарт, Гайдн, Бетховен. Так сложилось, что это люди, которые жили в Вене и оставили после себя музыку, пережившую века.
– А вот такой вопрос: музыка и политика – они могут быть вместе? Или это разные вещи?
– Вопрос сложный… Мне кажется, всегда так было, даже в древние времена. Приведу только один пример. Когда Гендель был приглашен в Англию, английские короли хотели показать всему миру, что у них лучший оркестр. В те времена чем можно было похвастать – армией, красивой одежкой, хорошими лошадьми. И вдруг появляются хоры труб. Без труб не проходило ни одно мероприятие, под фанфары король въезжал во дворец. Во время королевского обеда и ужина также звучала музыка. То есть музыка стала такой неотъемлемой частью жизни. В период, когда не было ни телевидения, ни радио, это было сверхразвлечение. И появилась конкуренция королей: у кого лучший оркестр. И Гендель придумывает в партитуре световую музыку, когда около 300 военных музыкантов играют на ударных инструментах в сопровождении фейерверка. Строится пять огромных лодок, на каждую из которых садится оркестр, и Гендель вычисляет, с какой скоростью эти лодки должны двигаться по Темзе, чтобы музыка закончилась тогда, когда последняя лодка уже покинет пространство, видное взору короля. Люди были восхищены таким праздником. И все, кто это видел, были уверены, что такое государство победить невозможно.

           Анекдот от режиссера

Встретились в темной комнате удав и лягушка. И надо было опознать, кто есть кто. Удав лизнул лягушку и говорит: «Какая ты холодная, скользкая. У тебя четыре лапки, какая ты хорошая, наверное, ты лягушка». А лягушка лапкой шкряб-шкряб по удаву: «О, какой-то ты без ушей, без рук и весь противный, шершавый, ты, наверное, дирижер».

– Но есть примеры сегодняшнего дня, когда Гергиев играл в Беслане, в Пальмире… Это музыка или политика?
– Это музыка-политика. Есть русская исполнительская школа, и это тоже необходимо знать. Я человек, который жил в Европе, и знаю, что они нашу исполнительскую школу изучают. Музыка исходит от той территории, где она появляется. Глинка писал, что музыку создает народ, а композиторы только аранжируют. В музыке Рахманинова мы видим наши безграничные просторы, наше мужество, нашу волю и наши сомнения. Что мы слышим в частях Пятой симфонии Чайковского – нашу неуравновешенность, наш характер. То есть через музыку можно понять культуру, если внимательно к этому отнестись. И это политика: в мире всегда звучит музыка победителей, люди говорят на языке победителей. После войны немцы на губных гармошках играли «Катюшу», и пленные, и не пленные. Нужно бережно относиться к своей культуре, иначе мы будем играть чужую музыку и на чужом языке разговаривать. Разве это не политика? Так давайте будем обращаться к самим себе, разбираться в себе, в том, какая наша музыка, почему она так написана. Почему в нашей музыке доминируют православные каноны? Потому что до этого человек молился и пел сначала одноголосую музыку. Потом стала появляться полифоническая музыка.
– Какими вы видите процессы, которые происходят в культуре нашего региона?
– Я вижу, как сейчас непросто руководителям – Роману Владимировичу и его команде, как непросто отстроить тактику и стратегию…
– А что надо изменить?
– Я думаю, что надо изменить само отношение людей к искусству. Ведь большинство ждет, что Старовойт будет кормить нас лобстерами, купит каждому по «страдивариусу» и инструмент сам по себе заиграет. Но так не бывает. То есть каждый из участников этого события должен отдать часть своего сердца. В некоторых оркестрах отыграл человек свое, бросил скрипку или трубу и пошел домой. Но я знаю оркестры, где инструменты берутся с собой и партии доучиваются дома. Я знаю людей, которые приходят с новыми идеями. Для них это часть жизни. Если у нас есть какие-то недостатки в культуре, то это сделали не американцы, а мы сами. Никто нас не побуждал петь плохие песни, играть фальшиво, брать плохие образцы. То есть это такая же борьба, колоссально сложный процесс отдачи. Деньги сами не играют. Дай музыканту зарплату с любыми нулями, от этого если только чуть-чуть причешемся. Тут нужно большое желание, стремление. В провинциальный шведский оркестр конкурс – 150 человек на место, но со всего мира приезжают бороться за это место и играют за ширмой, и жюри не знает даже, из какой страны этот человек.
Когда я преподавал в королевской академии Копенгагена, у меня училось 12 человек. Первый конкурс в оркестр объявлялся для них только через восемь лет. Но они учились и занимались своим любимым делом и этим были счастливы, даже если не пройдут конкурс и придется идти работать таксистами.
– То есть конкуренция жесткая. В том числе в Курске?
– В мой оркестр очень сложно попасть. Пускай лучше будет меньше, пускай не будет одного колеса и мы чуть медленнее будем ехать… У нас очень серьезное прослушивание. У спортсмена есть три попытки, а скрипач выходит и может сыграть один раз.
– Вы как-то сказали, что многие музыкальные профессии умирают: на валторне, например, просто некому играть…
– Сейчас более-менее приличный фагот, на котором можно учиться, стоит 5 тысяч долларов. Какая мама сейчас купит своему ребенку инструмент за такие деньги, чтобы он позанимался, а потом сыграл им в футбол. То есть это государственная политика, это сейчас специальное решение президента страны о поднятии духовой музыки в регионах. Потому что это самая демократическая музыка, которая прежде всегда звучала в парках. Я вспоминаю свое детство – в каждом ДК были детские и взрослые духовые оркестры. И я начинал с духового оркестра, вокруг меня были тогда очень лихие детдомовцы, и их воспитывала в том числе музыка.
– А стало проще или сложнее вам и вашим музыкантам работать после получения статуса Губернаторского оркестра?
– В чем-то стало сложнее. Мы только в августе сыграли 14 концертов в маленьких городках области, и ко мне подходили селяне, и они на нас смотрели как на представителей губернатора. А для меня это ответственность, ведь еще и какие-то вопросы задают: обращались даже с письмом об украденном колесе от трактора. Поэтому я прекрасно понимаю, как непросто что-то строить…
– Вы же еще и советник губернатора, за какими советами он к вам обращается?
– Роман Владимирович – удивительно тонкий человек. Я думаю, что он что-то понимает, на каком-то ментальном уровне. Я это чувствую между строк. На одном из концертов он спросил меня: «А что сегодня будете играть? Моцарта?» Но так устроен мир, что есть дороги, есть медицина, куча каких-то суперсложнейших задач – лампочки на улице не горят. А здесь скрипка, какие-то тончайшие материи, их даже в руки нельзя взять. Что такое ария Петра о предательстве Иоганна Себастьяна Баха… Но уже то, что власть в эту сторону смотрит, что у нас создан Губернаторский камерный оркестр, это прорыв.
– Наверное, и завистников очень много?
– К сожалению, музыка – это очень хрупкий механизм, который создаешь десятилетиями, а разрушить его можно в один момент.
– А что не получилось в Саратове?
– В Саратове получилось все. Я был заведующим кафедрой симфонического дирижирования, у меня было 14 педагогов в подчинении, и мне дали камерный оркестр и материально не обижали. Но на самом деле дефицит кадров везде. Возьми любую консерваторию: остались старики и молодежь, а середина упущена. У нас или 20-летние педагоги, или 70-летние. И человек, который еще активный и что-то умеет, в цене. Я ни одного слова не могу сказать о неудовлетворенности моей работой в Саратове. Но когда мне Роман Владимирович сказал: «Сергей Георгиевич, переезжайте и что-то будем делать вместе», то… Пункт первый – у меня здесь остались десять моих музыкантов. Второе – я 17 лет создавал здесь наше детище – Русский камерный оркестр. Так долго, как в Курске, я нигде не жил, у меня здесь родились дети, родители жены здесь живут. Здесь мне предлагают что-то новое сделать, новая волна, новые эмоции…
– Даже люди, далекие от музыки, утром, если настроение хорошее, что-то мурлычут себе под нос музыкальное. А как с этим у профессиональных музыкантов? Паваротти как-то сказал, что в душе он не поет…
– Мне иногда сложно слушать музыку, потому что включаются какие-то ресурсы и я постоянно работаю. Нет развлечений в музыке. Да, если я слышу хорошую музыку, то могу заплакать. Но в то же время сразу начинаешь анализировать, почему вот так, не эдак… Думаю, а как эту музыку видит какой-то старый дирижер. Процесс не заканчивается вообще, диагноз какой-то. Может быть, если только в осеннем лесу с собакой гуляешь и визуально отвлекаешься, а потом ловишь себя на мысли: опять начал петь.
– Когда горожане бросают мусор, не донося его до урны, мы говорим: культурная недостаточность. А что такое, на ваш взгляд, культурная достаточность? И как ее воспитать?
– Меня первый раз, образно говоря, ударил по голове мой сын. Он тогда ходил в шведскую школу. Мы уехали с ним на горные озера, и я там, к моему стыду, жевательную резинку в лесу бросил – выплюнул. А сын тогда сказал: «Ты убил птицу». Ведь она могла склевать резинку и умереть. И тогда я забрал с собой эту жвачку. Человек воспитывается везде: дома, на улице. Этому нельзя научить указом сверху, тут все зависит от внутренней культуры. Нам все равно придется поменяться…
– Вы жили в Швеции. Как вы туда попали?
– Я был заведующим кафедрой в консерватории в Кишиневе. Это было прекрасное время, и к русским людям там необыкновенно хорошо относились, нас ценили как специалистов. А потом наступило другое время: русские – чемодан – вокзал – Москва. И я решил: чтобы проверить, хороший ли я музыкант, надо опробовать себя в Европе. По конкурсу получил работу в Норвегии, потом в Швеции, потом в Дании. Я проходил конкурсы, в которых было по 100 человек на место. По конкурсу прошел преподавателем в Шведскую королевскую академию.
– А вернулись…
– Потому, что я не стал частью их культуры. Язык я выучил. Паспорт у меня был шведский, но я остался русским и вернулся в свою страну.
– Традиционно о планах. Будете продолжать классические традиции или, может быть, захотите в хорошем смысле похулиганить, что особенно любят зрители?
– Классическая музыка в основе большинства наших концертов, но у нас есть и более развлекательный проект. Хотим попробовать играть салонную музыку, где будет звучать Штраус. У нас будет проект «Наваждение», где мы играем музыку из фильмов, из игр. На наши концерты приходят разные люди, и каждый находит себя. В январе предполагаем новый проект. Вот уже десять лет лежит моя кантата для детей о том, что пришел Христос и все будет хорошо. Это очень ласковая, добрая музыка, и она прозвучит впервые.