Расскажи мне про войну…

Надо сказать, что период особого моего интереса к его военному прошлому уложился в несколько лет, проведенных на Сахалине, где отец служил в одной из военных частей, и рыбалка, роскошная в тех местах, была веским доводом против моих надоедливых просьб.
– Ну, пошли, – нехотя соглашался я. – Только потом обязательно расскажешь…
А еще он не любил, когда в детстве, рисуя войну, я изображал немецкие танки (всегда горящие) со свастиками на башнях:
– Я этого добра насмотрелся вволю. И как людей они давят, и как взрываются. Не береди душу…
В том лесном военном поселке едва ли не все офицеры и старшины-сверхсрочники хлебнули военного лиха. В будни об этом можно было судить лишь по рядам непонятным для мальчишек орденских планок на груди каждого, а вот в праздники… Тогда из заветных коробочек доставались боевые ордена, после чего их обладатели превращались в несомненных героев. Вдруг оказывалось, что сверхсрочник дядя Ваня, «командир» полковой пекарни, щедро подкармливавший мальчишек ароматными горбушками, – кавалер сразу трех орденов солдатской Славы. Но и к нему приставать с расспросами было бесполезно:
– За что, за что. Воевал не хуже других – вот за это самое. Ты, пацан, лучше хлебушка горячего отведай.

Должно быть, взводный. Такой же, как главный герой этого рассказа. Самый расходный «материал» войны… Воевать до последнего

Неразговорчивыми в этом плане были все в полку, кому довелось серьезно воевать. Лишь много позже я понял, что слишком свежими для них были ощущения недавней войны: кровь, боль, потеря друзей… Эта заноза сидела в их душах прочно, и тревожить ее не хотелось. Постарев, оттают, начнут рассказывать – когда острые грани памяти притупятся.
Зато когда дело доходило до праздничного стола, языки старших понемногу развязывались. Стопка-другая, и вот уже пошли военные истории. Иной раз, не стесняясь присутствовавших дам, кто-то распахивал ворот гимнастерки или задирал рукав, чтобы показать глубокий шрам – как иллюстрацию к своему рассказу. Эти «ордена» всегда были при них. Такой не отстегнешь от кителя, не положишь в ящик комода.
Понятно, что мальчишек ко взрослому столу не приглашали, но слушать рассказы из соседней комнаты никто не запрещал. Было интересно. Правда, по малолетству не всегда понимали, когда охмелевший рассказчик вдруг начинал плакать, будто оправдываясь перед кем-то.
– Не мне за этим столом сидеть, а Сашке. Спас под Сталинградом от танка немецкого. Да не меня одного – многих в том бою. А ему даже медальки посмертно не дали.
Судя по всему, такие воспоминания были у каждого.
– Кому-то повезло, кому-то – нет, – добавил кто-то, вздохнув. – Самые храбрые сгинули, «…ни приметы, ни следа». Какие уж там ордена. Выпьем за них!
– Да храбрость-то на войне как раз не главное, – продолжил тему отец, после выпитой рюмки и приличной тосту молчаливой паузы. – По мне, робкий да боязливый, который себя в бою преодолел, особого почета достоин. Считаю так: один раз в атаку с трехлинейкой сбегал на дзоты – орден ему. А три раза – к Герою представлять. Только я таких, кто три, не встречал… Ничего страшнее нет на войне такой атаки – в разведке и то легче.
Может, сказано было и не так гладко, но тем отцовским сослуживцам не надо было ничего растолковывать – они все это знали «на собственных шкурах».
– Правду говоришь, Василий Иванович, вспоминать – и то страшно. Мне как-то попался пленный немецкий пулеметчик, он после атаки наших штрафников с ума сошел. Повторял одно и то же слово, переводчик штабной сказал потом, что означает оно «убийца». А каково в разуме остаться тем, кто на него пер?

Единственной из военных регалий, которую полагалось носить постоянно, была золотая Звезда Героя Советского Союза. Такая во всей дивизии была только у моего отца. Как-то он, должно быть, чтобы отделаться от моих расспросов, с усмешкой ответил:
– Да потому Героя дали, что боялся всего: приказ не выполнить, людей своих потерять, а всего больше – в плен попасть…
Такой ответ меня совсем не устроил. В полковом клубе тогда показывали кинофильм «Звезда», там никто ничего не боялся, а главный герой был очень похож на моего отца. Шутит, должно быть, батя…
– Да какие там шутки. Трусить, не трусить – твое дело. Но ты хоть в штаны наложи со страха, а приказ выполни. У меня разведчик был, так он перед рейдом полдня из кустов не выходил – наизнанку выворачивало. Но как на ту сторону перейдем – куда что девалось, и полезнее его не было.
И опять это не укладывалось в киношную войну. Впрочем, отец военные кинофильмы не смотрел принципиально – даже много позже, когда в нашем доме появился телевизор.
– Меня за Днепром ранило разрывной пулей, – продолжил он, – все плечо левое костями наружу сделалось. Санитарка молоденькая, совсем еще девчушка, подползла, хочет перевязать, а у самой руки ходуном ходят от такой картины. Но справилась, перетянула жгутом и только потом в обморок упала. Про нее рассказывали в полку, что всякий раз так – крови смертельно боялась. Но дело свое знала и многих в бою спасла. Я, покуда сознание не потерял, нашатырем ее в чувства приводил. Потом не пришлось встретиться…

Солдат, солдат, нам не положено, И верно, что там – плачь, не плачь…

Что самое страшное на войне? На это вопрос отец ответил лишь тогда, когда война в его жизни осталась далеко позади:
– Человека ножом убивать, особенно когда он тебе в глаза смотрит. В разведке не раз приходилось, так они мне все до сих пор снятся. И привыкнуть к этому нормальный человек не может. Всякий раз спиртом глушили. А привык – пиши пропало…
Он всю свою послевоенную жизнь не любил холодное оружие, особенно ножи – просто ненавидел.
Как-то уже в Курске мы с отцом пошли на Покровский рынок. Сразу за деревянными воротами у входа расположились инвалиды. Кто без ног, кто без рук, иные – на громыхающих самодельных тележках. Поношенные гимнастерки, выцветшие пилотки или фуражки комсостава и вконец сбитые сапоги у тех, кому было на что их надевать. Жалостливые тетки из рыночных подкармливали их, кто-то из мужиков нет-нет да подносил стаканчик.
…Старенькая гармошка с западающими кнопками тщетно пыталась изобразить какую-то довоенную мелодию. Инструмент никак не хотел поддаваться гармонисту, у которого на кистях рук не было половины пальцев. Впрочем, судя по всему, тот не собирался с этим мириться, надеялся, что вот-вот – и получится та самая песня из времени, когда руки и ноги у него были в полном наличии.
– Эй, гвардия, дай Звезду поносить, – этот слегка насмешливый окрик был явно адресован моему отцу и заставил его остановиться. Гармонист ловко перехватил у кого-то недокуренную цигарку и, затянувшись крепким дымом, продолжил:
– Хоть в руках подержать, а то удача военная, мать ее, обошла нас стороной. А ведь не хуже других воевали.
Кто-то из инвалидов шикнул на товарища:

Ах, война, что ж ты сделала, подлая…

– Зачем приличного человека дергаешь, Танкист?
Но все сразу замолкли, когда отец подошел к ним вплотную, присел на корточки, чтобы быть вровень с гармонистом, и молча начал откручивать Звезду.
– Поносить не дам – не положено, а чтобы в руках подержать – такого никто не запрещал.
Танкист поспешно выбросил окурок, вытер ладони о полинявшую за десять послевоенных лет гимнастерку, почему-то сдернул военного образца фуражку с черным околышем с головы и только после этого протянул беспалую руку, в которую отец положил Звезду. До самого последнего момента в глазах солдата без труда можно было разглядеть недоверие – вот сейчас этот бравый майор обложит его матом, засмеется и пойдет дальше. Чего захотел – Звезду ему…
– Ишь ты, – только и смог произнести Танкист в наступившей тишине.
За его спиной неуклюже сгрудились остальные, к Звезде потянулись руки, у кого они были, но гармонист сурово пресек эти попытки.
– Забирай, гвардия, а то ашары эти и украсть, и покараулить…
– Да что мы совсем уж совесть потеряли, – обиделись те.
– Выпьешь с нами, майор? Помянем тех, кто на Волге остался, на Днепре, на Висле…
Отец не отказался. Хотел было тут же купить бутылку водки, но инвалиды обиделись:
– Для тебя своя имеется.
– Меня в сорок втором году еще под Харьковом долбануло, – как бы оправдываясь, сообщил гармонист, когда бутылка опустела. – Из экипажа один в живых остался. Отвоевался вчистую. А награды писаря в штабах заныкали.
Эта тема задела всех, начались разговоры, где присутствие отца уже было не обязательным.
– Живи за нас, друг, – сказал на прощанье Танкист, пожимая, как мог, отцовскую руку. – Коль уж нам фарт не выпал фронтовой.
Но тут стоявший в стороне нестарый еще дядька на костылях, обращаясь к отцу, прохрипел через натужный кашель:
– Слышь, майор, а я тебя помню… Перебрались мы на ту сторону Днепра, бой уже поодаль шумит. Тут велят раненого лейтенанта обратно на восточный берег переправить. В плечо левое у тебя тяжелое ранение, в голову несколько осколков. Санитарка все плакала над тобой, будто невеста твоя. Думали, не довезем. Подполковник, что нас четверых послал, плащ-палаткой своей тебя укрыл и сказал: «Не вздумай помереть, Вася…». А жизнью своей я как раз тебе обязан – от взвода нашего, что вперед ушел, мы четверо и остались. Только что лучше – не знаю…

Усталый солдат. Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет…

Я уже сильно повзрослел, когда к нам в гости приехал сослуживец отца – они вместе форсировали Днепр. Он был разговорчивее:
– Это в реляциях потом писали, что наш разведвзвод на правый берег послали, чтобы плацдарм взять и удерживать его, пока полк не переправится. А на самом деле – нужно было немцев отвлечь. Форсировать в другом месте собирались – пока нас немцы перемалывать будут. Только там не вышло – уперлись фрицы. Вот тогда про нас и вспомнили – через трое суток. Потом как раз на нашем участке и переправились.
Да кабы не твой батя, неизвестно как дело обернулось бы. Сидим в немецких окопах на правом берегу, отбиваемся от фрицев из их же пулеметов. Позиция наша крепкая, в самый бы раз подмогу с левого берега. Слышим – поодаль бой идет, только опытному уху понятно, что у наших не сильно получается…
Связи никакой – рацию еще на переправе потопило. Раненых много, того и гляди – никого в строю не останется. Нужно человека на наш берег посылать, да только кого? Из тех, что в строю, одни плавать не умеют, другие, хоть и легко, но ранены. Получилось, что только взводный плыть может. Ему людей бросить нельзя: на том берегу – сразу под трибунал, только другого выхода не было.
Как перебрался, никому потом не рассказывал, только усмехнулся: «Я же не один плыл – сверху по течению много «попутчиков» объявилось, даже знакомые попадались». Это он о солдатиках говорил, которым на той переправе не повезло. Потом только узнал, что в его родной деревне речушка была – курам по колено, и плавал он плохо…
На левом берегу у взводного все сложилось удачно: под свою пулю не попал, на НКВД не нарвался. Получилось через своих передать командиру полка записку, которую заранее написали.
А взводный сразу назад – к нам. На этот раз уже в лодке, которую ему ребята подогнали, они же спиртом снабдили, из жратвы кое-чем. Почему без подмоги? Так ведь нельзя без команды – комполка у нас суровый был.
Мы на правом ждем. Только на рассвете слышим, идет кто-то со стороны реки. Взводный наш: едва живой, замерз – зуб на зуб не попадает. Пробовали спиртом его отогреть, только он в ту пору дряни этой не терпел…
Я думаю, батька твой крепко в Днепре натерпелся. Он и до этого не робкого десятка, а тут и вовсе страх потерял. Такое бывает, когда из-под смерти вывернешься: один в угол забьется, а другому – море по колено и черт не брат. Едва в себя пришел, танки на нас поперли, и он головной сжег.
Всего танков четыре было, один пошел вперед, остальные поодаль через танковые прицелы высматривают, когда мы свои точки обнаружим. Боялись, видать, что из ПТР отбиваться станем.
Только у нас даже гранат противотанковых не было. Танкист немецкий это скоро понял, и разведкой не обошлось: начал он окопы утюжить. Только впустую – мы уже попрятались кто-где, ждем, что дальше будет. Немец, думаю, вскоре решил, что дело сделано, остановился поодаль за пригорком (так что одна башня видна), люк верхний открыл, выстрелил вверх из ракетницы – должно быть, рация отказала. Потом дымок сигаретный из люка – курит немец на вольном воздухе, по танковой оптике вокруг озирается.
Недоглядел он. Батька твой ужом по окопам и переходам метнулся к танку в тыл. Прыгнул сзади на броню, лимонку в верхний люк – и ходу…
Рвануло, потом еще – боезапас грохнул. Увидев такое дело, остальные три танка, должно быть, решили, что это с левого берега обстреливают, развернулись и ушли.
А вскоре и вправду «катюши» через наши головы ударили – по ближним немецким тылам. Тут рота переправилась, за ней – другая. Немцы даже не дернулись. Пошла работа.

Даже сегодня я все еще пытаюсь поставить себя сорокалетней давности на место отца где-нибудь под Сталинградом или на Днепре. Задаюсь вопросом – смог бы так же, как он? – и не могу найти ответа. Еще острее получается, когда на место отца в моем сознании становится мой сын – его внук, тоже переросший годами того совсем юного командира взвода разведки, кому довелось выбраться живым, не уронив чести, из случайностей войны… Всякий раз при этом вспоминаю слова отца:
– Я за вас всех навоевался на триста лет вперед. Хватит уж.
Но про войну он мне так толком и не рассказал…
Виктор КРЮКОВ