Памяти поэта Леонида Наливайко

Могучий телом и духом, коренной курянин Леонид Гаврилович успел разменять девятый десяток лет. Владел целым набором настоящих мужских профессий – от грузчика на баржах, бороздивших бурные воды Енисея, до заготовителя и сплавщика таежных лесов. И более полувека, до самой предельной черты, испытывал муки творчества – в журналистике, в поэзии, литературной прозе. И всюду достигал достойного подражания мастерства. По уровню таланта, ювелирного владения словом он был одним из сильнейших поэтов не только соловьиного края, но и России.
В нашей последней с ним встрече мы, как два профессиональных журналиста, сетовали, что из этого ремесла ушло что-то, может, самое важное – ответственность перед читателем, перед самим собой и перед страной. Эти слова не показались нам громкими. Помнится, Леонид даже заметил:
– Истина нужна человеку, как слепому поводырь, она – мерило любой журналистики, которая должна быть милосердной. Рынок рынком, а душа – душой. Русская журналистика во все времена была нравственной, ее нельзя подменять чистой пропагандой. Скажем, когда не было церквей, духовная жизнь в стране во многом складывалась благодаря прессе и, конечно же, большой литературе.
Поэт жил на острие времени, совпадал с ним пульсом. И время во всем его многообразии и перепадах отражено в его стихах. Да, сетевой мир его не принял. Но он и сам не стремился в холодные объятия мировой паутины. Кроме простенького мобильного телефона, Л. Наливайко не признавал никаких цифровых забав. И был уверен, что смартфоны лишают человека подлинных чувств, убивают романтику.

Полгода уже
Продолжается радость –
Сдох телевизор! – с удовлетворением свидетельствовал поэт.

При этом его настораживало, даже пугало, тотальное обнуление всяческих этических норм. Публику явно перекормили телевизионной показухой, где уже трудно отличить вымысел от правды, искренность от цинизма. Драки в студиях, свары в соцсетях, бесконечные разводы звезд эстрады, кино, шоу-бизнеса… Словом, «человейник», как метко подмечал поэт по аналогии с муравейником.
Леонид Наливайко был убежден, что весь мир поставлен перед одной глобальной проблемой – вернуть людям духовную значимость, духовное беспокойство. Понимание невозможности жить ради политики, тугого кошелька, бесстыдных забав. Это невыносимо. Невыносимо жить без поэзии, без красок земли, без любви, без согласия с Природой-матушкой.
И не потому ли так пронзительно звучат его строки:

Ромашки легкое качанье,
Медовый запах ветерка,
Осенней рощицы молчанье
И лунный свет сквозь облака…

Поэт мучительно размышлял о будущем нашей планеты, опасаясь, что в грядущих суперкатастрофах Пространств и Времен, в плазменных пожарах сгорит не только все сущее, но и стихи – этот потрясающий продукт Божественной благодати. Хотя и верил в бессмертие слова:

И Муза трепетной рукой
Возьмет свечу и со слезой во взоре
Склонится надо мною: «Пой!»

И снова «светлое родится первослово, что с тишиною темною в родстве».
В своей рецензии «И жизнь прозрачная до дна» на итоговый сборник стихов и прозы Л. Наливайко «Заосенье» («Курская правда», 27 февраля 2020 г.) я уже отмечал, что, читая его стихи, хочется вдохнуть полной грудью и наслаждаться переливами строк, неожиданными рифмами, образной стихией, открытостью взгляда и распахнутостью души поэта. Это – его космос. И он в нем не затерялся, а активно его осваивал, осмысливая тайны творчества, свое предназначение, взлеты и падения собственной судьбы и малой родины – «заповедника памяти», как образно подмечал сам автор книги.
Область его литературных интересов и поэтических приемов была практически безгранична: мини-поэмы, оды, ядреные частушки, короткий рассказ, подражание великому японскому мастеру трехстиший-хайку Басе. У курского поэта был особый глаз, особый душевный строй, особый слух. Ведь он был и прекрасным живописцем. И потому у его поэтической речи своя тональность.
Нельзя не восхититься строками, посвященными его возлюбленной, его Музе, в стихотворении «Прощальное»:

Чтобы запомнить очи твои,
Я не смотрю на звезды и месяц.
Чтобы запомнить запах волос,
Отвожу рукою кустик полыни.
Чтобы запомнить твое дыханье,
Прячу лицо от волн ветерка.
Чтобы запомнить твой голос,
Не слушаю звень родниковую.
Чтобы запомнить походку твою,
Напрягаю зренье до слез…

Это из разряда вершин мировой поэзии – от Петрарки до Пушкина и Блока. И чем глубже погружаешься в его стихотворные закрома, тем больше находишь в них что-то новое для глаз, для ума, для сердца. Он считал поэзию силой, способной поднять человека над бренным миром. И направлял свое лирическое слово туда, куда человек стремился всей душой. И в своих стихах открывал то, что припорошило время.

Стрелки часов
На циферблате луны –
Косяк журавлиный…

Леонид Наливайко честен был и перед временем, и пред самим собой, и пред отчим краем. Тихо кланялся церквушкам, русским далям, нежно-голубой дымке росных лугов, таинственным борам, ночному небу, по которому вселенская метель разметала снежинки-звезды… И во всем этом поэт ощущал присутствие Божественной любви и силы.
Дотошные литературоведы уверяли, что Н.В. Гоголь, садясь за новую книгу, составлял молитву на успешное ее завершение. А мне кажется, у Л. Наливайко все стихи – сплошная молитва.
И в какой бы предел ни смотрел,
Даль сквозит – беспредельно – любая:
Свет бездонно живой!
Что мне смерть,
Коль слеза, что упала, – живая…

Психологам известен феномен «помогающего пространства». То есть то, что окружает человека от рождения и до кончины. Это может быть вид из окна, дорога в школу, в поле, в лес, как и море, река, стадион, концертный зал, картинная галерея… Во всем – гормоны удовольствия, настроения, восхищения, то есть духовной сути.
Этим пространством Л. Наливайко распорядился как рачительный хозяин. И был благодарен такому дару земли и небес:

Целую вечной жизни и чело, и руки
И кланяюсь ей в ноги до земли.

И не случайно его стихи дают питание душе. Они – как памятники нашего времени. А порой даже возникает ощущение, что они возносятся к небесному храму звезд. Потому что самой судьбой Леонид Наливайко был поднят к вершинам поэтического творчества. Лаконичность, ритмичность, напевность его стихов притягивают, словно магнит. И, читая их, каждый уносит с собой что-то свое, сокровенное, духовно близкое и неповторимое.
Поэт не хотел заглядывать за горизонт своей судьбы. Даже мимолетно. И смерть рассматривал как предостережение, предупреждение, как меру земных радостей и наслаждений, тревог и забот, размеренности быта и покоя. И стоял на страже тишины и дома, и в работе, и в общении с природой.
В своем «Заосенье» со всей прямотой и откровенностью заметил:

Смерть мне совсем не страшна,
Жалко мне жизнь потерять.

Хотя, будучи тяжело больным, он понимал, что, какой бы протяженной жизнь ни была, она в земных пределах конечна. Это состояние он выразил двумя словами: «Душа землеет». То есть приближается к корням, к истокам. А в монологе Старости поэт с доброй улыбкой подметил, что его старость была все-таки милосердной, не торопилась, стояла поодаль, терпеливо ждала, когда пройдут детство, юность, зрелость… Словом, когда состоится Судьба.
Его никогда не покидало чувство самоиронии: «Жизнь делает вид, что она не больна, я делаю вид, что ей крепко поверил».
Великий лирик Михаил Пришвин заметил, что у человека на свете две радости: одна – в молодости выйти из дома, другая – в старости вернуться домой.
Леонид Наливайко вернулся в родное Горшечное. Там обрел свой последний приют рядом с самыми дорогими ему людьми.
А мне за две недели до кончины зачитал по телефону свое последнее стихотворение, которое потом перебросила на мой сайт его дочь Жанна:

Будь чудодельный гений ты
Или карманный вор,
Ночуй в норе
Иль в каменных палатах –
Всех ждет нас шапочный разбор,
Где шьет статью Верховный Прокуратор.

Где б ни причалить праху твоему –
В сырой земле,
В сухом ли мавзолее,
От времени не спрятаться ему:
Оно его на атомы развеет.

А что ж душа?
Предчувствуя отлет,
Что вроде бы предвечного десерта,
Она порой восторженно поет
Иль слезы горестные льет
Всегда незримо и бессмертно…

Леонид Наливайко никогда не считал, что своими стихами говорит с читателем от имени Времени, Эпохи. Все гораздо проще, скромнее, прозрачнее, теплее и душевнее. И значительнее, ибо здесь величие соединилось с простотой. В минуты откровения мог заметить, что вкушал дорогие напитки, хотя познал и горечь лебеды, лапотное детство, нелегкую юность… И в то же время «с бессмертными на одном языке говорил».
Владимир КУЛАГИН,
писатель-публицист,
член Союза писателей России