Военная одиссея семиклассницы

Уважаемые читатели!

Сегодня вы держите в руках необычный номер «Курской правды». В начале апреля, планируя выпуск, посвящённый Дню Победы, мы задумались: что можно рассказать о войне, о чём бы вы раньше не слышали и не читали.

За 77 лет, прошедших с 9 мая 1945 года, писатели, журналисты, историки и кинематографисты рассказали о самых страшных и самых героических страницах Великой Отечественной.

Хотя… Вот именно! О войне рассказывали профессионалы слова. И мы решили предоставить наши страницы воспоминаниям простых курян, никак не связанных с писательским и журналистским ремеслом.

Мы сознательно почти не редактировали письма читателей, оставляя всё как есть. Да – эти истории написаны не литературным, а обычным разговорным языком. Местами они сбивчивы. Возможно, кому-то покажутся не слишком героическими.

Но это – настоящая правда о войне от первого лица. Такой эту великую трагедию видели «маленькие люди» – наши бабушки и прабабушки, дедушки и прадедушки. Именно поэтому их рассказы так пронзительны. Прочитайте этот номер обязательно. Он того стоит.

Главный редактор газеты «Курская правда»
Сергей Афанасьев

Валентина Васильевна Ильминская большую часть жизни прожила в Курске. Но родилась она в Луганской области, в шахтёрском городке Кадиевка (ныне Стаханов). Там же встретила войну. Так получилось, что в эти края военные действия вернулись в 2014 году и, после затишья, возобновились в 2022-м. Но её рассказ не об этом, а о том, что происходило 80 лет назад. В прошлом году Валентины Васильевны не стало, но остались её записи.

Натуральный обмен

В июне 1941 года я окончила семь классов. И вскоре в наш город пришли немцы. Они ходили по улице в своих пыльных сапогах, купались под колонками. Мы, детвора, старались не показываться на улице. Даже залезали под пол, где у нас была яма для картофеля, и сидели там, пока немцы не уйдут с улицы. Моего папы дома не было – его призвали в армию. Одна мама была дома. Она как могла прятала нас и наших подружек от немцев. Дедушка с бабушкой жили дома, но вскоре дедушка умер, а бабушка умерла спустя четыре года.

Сразу же после оккупации немцами нашего города народ начал ездить по ближайшим деревням и менять вещи на что-то съедобное. Было решено меня с соседями отправить на «раздобычу». Была у нас тачка на двух колёсах. Взяла я что-то из одежды и с тремя тачками (каждую тачку везли по два человека) поехала километров за пятьдесят-семьдесят от города. Помню, что что-то наменяли.

Ночевать нас в дома не пускали, и мы день или два спали в поле, укрывшись в соломе. Однажды, проснувшись утром и выбравшись из скирда, мы обнаружили, что стог, где мы спали, а также всё поле занесено снегом. Трудно было ехать по снегу, так как нужны были санки, а не тачки. Да ещё у моей тачки сломалось колесо. Что делать? Соседями было решено, что они уедут, а я подожду маму с санками.

Ночевала я в постоялом дворе – были тогда организованы такие ночлежки. И вот через три-четыре дня, а может больше, я уже плохо помню, приехала мама с санками. Она была такая уставшая, что не могла идти без отдыха. А я была уже закалённая – перенесла и голод, и холод, и усталость. При любой возможности, если была ровная дорога или небольшой бугорок, мама садилась на санки, а я её везла.

А вот до этого мы поехали менять с двумя тачками: я с мамой и Николаевна, Тонина мама. Тоня была моей подругой и моего возраста. Наменяли мы какого-то зерна, и они наменяли столько же. Мы ещё не доехали до дома, а дело было к вечеру, как нас остановили такие же меняльщики, сказав, что дальше ехать небезопасно, так как у вышки стоят немцы и отбирают зерно для своих лошадей.

Тачек было до десяти штук, но другие всё подъезжали и подъезжали, и набралось около двадцати тачек. По цепочке нам передавали, что предпринимать – то съезжать с дороги метров на сто, то снять всё белое и соблюдать тишину. Нас обуял такой страх, что мы с подружкой почему-то не могли остановиться от смеха, за что наши мамы били нас по затылкам.

И вот по цепочке передали: «Сидите тихо! Ни одного звука!» И вскоре на пригорке мы увидели отряд немцев, которые ехали верхом на лошадях, по-своему что-то говорили. Тут-то мы так притихли, что боялись дышать. Дрожь охватила всё тело. Но Бог хранил – нас не заметили. Мы пришли немного в себя. Спустя час-полтора по цепочке передали: «Выходите на дорогу и уезжайте как можно быстрей».

Видя впереди себя только чужую тачку, мы неслись сломя голову, чтобы не отстать. Не ощущалось никакой тяжести, и даже если ехали в гору, мы всё бежали и бежали. Спас Бог – ничего не сломалось в тележке. Так мы миновали вышку, где отбирали зерно, и ехали ещё и ещё до самого утра. Затем по цепочке передали, что надо съехать с дороги в канаву и отдохнуть.

Мы подняли оглобли тачки, чем-то накрыли от росы зерно и легли с мамой под оглоблями. Я сразу уснула, а мама… не знаю, спала ли она или нет, но часа через три мы снова перешли в другое, более безопасное место, где дождались ночи. А потом опять ехали и ехали… Две ночи мы ехали без остановок, пока не попали домой.

Побег от неволи

На нашей улице жил полицай. Он никогда никого из местных не выдавал немцам, не ругал. И вот однажды он пришёл к нам и говорит: «Отправляйте Валю куда-нибудь, она уже занесена в списки для отправки в Германию». И стала наша мама гадать, куда бы меня отправить и к кому. Решила отправить с соседкой, женой сапожника. Её все звали Сапожничихой. Муж её был призван в армию, и она жила с дочкой Лилей – девочкой лет пяти-шести.

Во время войны она запаслась солью, табаком и ездила далеко по деревням, где обменивала всё это на продукты: муку, зерно, картофель. В последний раз она ездила далеко за Донец, куда отвезла свою Лилю и оставила в семье старосты. Вот моя мама и пристроила меня к ней. И в январе 1943 года мне в санки уложили соль, оторванный от каракулевой шубы воротник и ещё что-то… Не помню.

Выехали мы рано утром. Шли целый день, пока не достигли реки Северный Донец. Река была скована льдом, но поверх льда была вода, которая доходила до щиколоток. Мы разулись, всё сложили в свои санки и босыми стали переходить. Ширина Северного Донца в этом месте была метров сто. На другом берегу, чтобы согреться, закутали в наше тряпьё ноги и сидели так, пока они не стали «гореть», затем обулись и пошли дальше.

Шли мы ещё дней пять, ночевали где придётся – в хате какой-нибудь, в стогу соломы. Однажды мы заночевали в одной из хат, а в это время в село вошли немцы. Помню их с машинами, мотоциклами, орудиями. Стали они людей выгонять из домов. Люди бежали, не знали, где укрыться. Конечно, бежали туда, где ещё не было немцев.

А что творилось этой ночью! Был слышен сплошной гул и грохот, разрыв снарядов. Все в доме лежали на полу, мысли были только о том, что вот-вот упадёт снаряд на нашу хату. И вот утром, кто был в хате, стали раскладывать мешки с зерном в окна, чтобы хотя бы укрыться от ветра, ведь в доме были разбиты все стёкла. Половина села уже была занята немцами. Всё было разбито. Мёртвый скот валялся по улицам.

Когда наступил вечер, бой возобновился с двух сторон. Хата, где мы находились, была полна людей – больше стариков и старушек, женщин с малыми детьми. Уже места никому не хватало. Те, кто запасся какой-нибудь едой, ещё что-то ели, а мы, голодные, выковыривали из мешков зёрна пшеницы и жевали всухомятку.

Освобождение

Когда начинался бой, всё вокруг гремело, ничего не было слышно от разрывов бомб. По приказу старших все становились на колени и читали молитвы, и мы вслед за всеми повторяли. Так я выучила несколько молитв – «Живые помощи», «Верую», «Отче наш». И так, пока всё вокруг гремело, мы повторяли эти святые молитвы.

У меня сильно заболел желудок от той пищи, что я ела. Туалета нигде не было, кроме коридора, да и там были люди. Хозяйка этого дома, а здесь жил староста, указала нам, двум девочкам, место на печке. Печь не топилась, так как если бы немцы увидели огонь, то нас всех вместе с домом разбомбили бы. Эта женщина откуда-то раздобыла нам по ложке мёда – тем мы и питались.

Бой за деревню продолжался дней восемнадцать, точно не помню. В последние пять дней появлялись то красноармейцы, то немцы. Из дома никто не выходил. Однажды к нам зашли два эсэсовца в чёрной одежде и стали выгонять всех на улицу, но старики показали на печь, говоря: «Там тиф». Я видела этого эсэсовца, который до пояса наклонился над печкой. Эти худые чёрные люди проговорили: «Тиф, тиф»… Снаружи на дверях они написали слово «тиф», и нас больше никто не беспокоил.

Однажды на заре кто-то с восторгом сказал: «Наши». Все кинулись к двери. Распахнув её, мы увидели двух красноармейцев, одетых в белые полушубки, белые шапки, это, видно, были разведчики. Все кинулись к ним, кроме меня, так как я не смогла слезть с печки, очень была слаба. Женщины целовали даже ноги красноармейцев, все спрашивали: «А надолго вы вернулись?» А они отвечали: «Насовсем. В эту ночь мы отогнали немцев на пятьдесят километров, больше они сюда не вернутся».

Все ликовали, молили Бога, чтобы немцы больше не вернулись, ведь деревня восемнадцать суток находилась на передовой. Периодически на один-два дня деревня переходила то в руки наших, то немцев. И все эти дни всё вокруг гремело. Но Бог спас и нашу хату. На улицах лежали убитые: и немцы, и наши, и домашний скот. Жители деревни – кто на санках, кто руками – тащили этот скот к себе домой. А кто-то снимал с убитых сапоги, валенки, дублёнки.

Несколько дней было затишье, только вдалеке гремели взрывы и слышались редкие выстрелы. Дней через пять я смогла сползти с печки и впервые вышла на улицу. Меня качало из стороны в сторону, я боялась упасть. Красноармейцы делали своё дело – через три-пять метров в сторону от дороги ставили знаки «мины».

Наконец, мы дошли до деревни, где проживала Лиля. Её оставили в доме у старосты. Девочка была жива и здорова. Старосту забрали военные, освобождавшие деревню, в доме царил переполох. Военные копались в пожитках, что-то брали, бросали. Хозяйка сидела в углу и плакала, глядя, как копаются в её сундуках. Военные говорили, что они ищут документы и оружие.

Немцев прогнали уже далеко, их части находились по другую сторону Северного Донца. Моя мама и сестра Тоня остались на немецкой территории, а мы втроём – я, Сапожничиха и Лиля – «у своих».

Военный быт

Мало-помалу жизнь в деревне налаживалась. Остановились мы у одной женщины, её муж и сын были на фронте. В это время много было перебежчиков от немцев с Донца. Они приносили разные вести. Говорили, что немцы убивают русских, что мрёт народ. А я взяла в себе в голову, что теперь у меня никого не осталось, что мама и моя сестра Тоня умерли, и часто с этими мыслями я плакала.

Сапожничиха приспособилась гадать на картах, хотя в них ничего не соображала. Она сговорилась с хозяйкой, которая рассказывала про ту или иную семью, которая хотела погадать. Сапожничиха в день обращения не гадала, ссылаясь на головную боль, а просила прийти завтра. Узнав о ней всё от хозяйки, она рассказывала «всю правду» о семье, обнадёживала их тем, что с фронта вернутся родные и близкие, что всё будет хорошо. За это ей несли яйца, муку, соль – у кого что было.

Меня она сильно обижала, говорила, что я много ем. И приходилось тайком ото всех прятать еду. Она ежедневно заставляла меня бить вшей у неё на голове, а их было несметное количество. Да и у меня их было очень много. Я у себя как могла сама их била. Вымыть голову было нечем, да и негде. Один раз я попросила хозяйку дать мне тёплой воды, чтобы помыться. Она разрешила, только сказала, чтобы я мыла в коридоре. За всё время моего скитания только один раз я и помыла голову.

В эту зиму мы не раз меняли квартиру. Сапожничиха зарабатывала «гаданием». У нас появились мука, яйца, сало. Но не было ни одного дня, чтобы я вволю наелась, так как Сапожничиха запрещала мне много есть. Но если я что-то пекла, например, блины, то прятала их за пазуху, уходила на улицу и там ела.

Наступило лето 1943 года. Когда уезжала из дома, я была в одном жёлтом сатиновом платье, которое проносила всю зиму. А вот как стало тепло, я приходила на речку, снимала платье, мылила его и стирала. Потом ждала, когда оно немного подсохнет, и полусухим надевала на себя.

Помню это: возле речки мы жили у слепых – муж, жена и их шестилетний сын. Муж различал только день и ночь, а жена была совершенно слепая (муж из ревности выжег ей глаза). Но она готовила еду, сама чистила картошку. Но когда мы у них поселились, то я ей во всём помогала. За это она давала мне несколько варёных картошек, естественно, я их мгновенно съедала. Всё это было втайне от Сапожничихи.

Рядом со слепыми находилась маслобойня, где делали масло из подсолнечных семечек. Плиту топили отходами от семечек, которые надо было подсыпать понемногу, так как пламя вырывалось из плиты, а это было очень опасно.

Работники маслобойни держали кур, которые заходили во двор к слепым. И вот Сапожничиха тайком заманывала кур в коридор и ловила. А меня она заставляла резать им шеи ножом. Я боялась этого, но делать было нечего. Надо было подчиняться этой властной женщине. И я наловчилась резать головы курам.

Вот тут-то и познакомилась Сапожничиха с начальником маслобойни. Кто-то гнал ей самогон из муки, она меняла его на масло. А масло возила на базар и продавала. Правда, продавала я, а она только наблюдала. Однажды нас кто-то застал за этим плохим занятием, и нам пришлось переехать жить в другую деревню за двадцать километров от маслобойни.

Слава Богу, со мной ничего не случилось. Молила Господа Бога, ведь я знала много молитв и шла с молитвами на устах. Теперь базар был далеко, и Сапожничиха упрашивала военных, чтобы они нас подвезли.

Мы садились вместе с военными и ехали с ними, лишь бы им было с нами по пути, то есть на базар. Но однажды налетел немецкий самолёт, с него стали бомбить аэродром, возле которого мы как раз в это время были. Нам была дана команда покинуть машины и лечь на землю. И что началось! Свистели снаряды, рвались бомбы, дрожала земля. Я открыла рот (так надо было делать при бомбёжке, чтобы перепонки в ушах не полопались) и лежала, уткнувшись в землю. Когда немецкий бомбардировщик улетел, всё стихло, а мы увидели, как несколько наших самолётов горели, а кругом земля была изрыта бомбами. Один солдат кричал от боли – ему оторвало ногу. Не помню, как мы добирались дальше, нас не везли больше на машине, так как не было мест, ведь среди военных были раненые.

Возвращение домой

Как раз в это время мы жили у хорошей хозяйки. По тем временам она жила богато, так как у неё была корова. Был у неё и мужчина, сбежавший с фронта (дезертир). Видя, как обращается со мной «приёмная мама», эта женщина предложила пожить у неё, пока «наши» не отобьют Кадиевку. Я очень была рада этому предложению.

Но когда я сказала Сапожничихе, что больна и с ней никуда не поеду, она разозлилась и стала меня пугать тем, что скажет, что у меня нет никаких документов, отец мой полицай и т.д. и т.п. Так я и осталась с ней до конца. Это был уже сентябрь 1943 года, когда наш город освободили советские войска. И мы двинулись пешком.

До вечера идём, затем где-нибудь переночуем и опять идём. Дошли уже до Алчевска. Помню, шли мимо какой-то церкви и решили исповедоваться. Народу было очень много. А батюшка накинул на меня платок и спросил: «Грешна ли ты?» Я ответила: «Нет». Я думала, что грешна только та девушка, которая до свадьбы не будет девственницей. А остальное неважно. Он мне ещё что-то говорил, но я не помню.

Алчевск стоит на горе, и наша Кадиевка видна издалека. Как увидела я свой город, на глазах появились слёзы. И так до самого дома не просыхали глаза. А когда мы дошли до сквера, я вообще заплакала. В этот момент представила, что никого не застану в живых: ни Тони, ни мамы.

Подхожу к дверям нашей времянки – замок на двери. Тут подбежали соседи, успокаивают меня. Говорят, что мама и Тоня живы и здоровы, но они сейчас на огороде. Я уткнулась в дверь и плачу. И вот слышу родной мамин голос: «Где же она, где?» И тут мы крепко обнялись и заплакали. Скитания мои продолжались восемь с половиной месяцев.